Олимпийский огонь

Бог Аполлон был Кифаред («играющий на гитаре») и Мусагет («предводитель муз»), но одновременно он был и богом меры и порядка, и в этом качестве он наказывает людей за высокомерие. Так. в первой песне «Илиады» Гомер заставляет его вершить возмездие, держа лук в руках, а в заключении той же песни бог становится более мягким, выступая уже в качестве предводителя муз и покровителя искусства. В своем качестве «блюстителя меры» Аполлон запечатлен с монументальностью на западном фронтоне храма Зевса в Олимпии. Величественный и строгий, он в полный рост стоит между борющимися друг с другом лапифами (мифическое племя) и кентаврами (лесные демоны, полулюди — полулошади) — последние олицетворяют в данной скульптурной группе свирепость и насилие

. Скульптурная композиция этого же самого храма, представляющая сцены как из местных, так и из всегреческих мифов и легенд, включает в себя также, теть и косвенное, изображение Олимпийских игр: в восточной части фронтона Зевс, также стоящий в полный рост в центре композиции, выступает в роли судьи в жестком состязании на колесницах между Иномаосом и Пелопсом, тогда как на метопах изображены подвиги другого сына Зевса, полубога Геракла. Пелопс и Геракл, согласно различным источникам, считались одними из основателей Олимпийских игр. Здесь же, по преданию, Зевс сражался со своим отцом Кроносом, чтобы отнять у него власть, а позднее Аполлон победил Гермеса в беге и Ареса в кулачном бою.
С обращения к древнему духу начинается гимн, текст которого написал специально для I Олимпиады выдающийся поэт той эпохи Костис Паламас, а музыку — композитор Спиридонас Самарас, уроженец острова Корфу. Гимн, который впервые прозвучал 25 марта 1896 года на Панафинском стадионе «под яркими лучами солнца», провозгласил начало Игр, а с 1958 года он стал и официальным Олимпийским гимном. Сдержанно и с уважением обращается поэт к древнему бессмертному духу, прося его появиться во всей своей чистоте, быть отцом всего великого, прекрасного и истинного, засверкать, неся с собой свет и сияние, озарить благородные Игры своим светом, вернувшись на славную землю свою. Залитые светом долины, горы и моря сверкают вместе с древним духом: в едином прославляющем порыве вся греческая земля становится громадным бело-пурпурным храмом, чтобы вместить в себя древний дух и принять посланцев всех народов. В другом отрывке тот же поэт, прославляя Афины и образно называя их «драгоценным сапфиром в кольце земли», в экстазе переходит от реального к духовному: «Свет — везде, и все вокруг — свет, и все видно только в свете» («Царская свирель»).
Может, вся греческая природа и озарена духом и светом древности, но всё-таки Олимпия, «мать венценосных Игр» и «властительница истины», как её называет Пиндар в 8-ой «Песне олимпийских побед», несет скипетр победы и приобретает, кроме символического, и значение некоей отправной точки, откуда исходят послания мира. «Многие часы я созерцал священный пейзаж Олимпии, — пишет Казандзакис. — Величие, спокойное размышление, радующая глаз приветливая долина среди невысоких неброских холмов, защищенная от жестоких северных и обжигающих южных ветров и открытая только с запада, со стороны моря, откуда течение Алфея приносит прохладный бриз. Нет иного места в Греции, которое бы уводило с такой мягкой настойчивостью в мир покоя и согласия. С безошибочным чутьём избрали древние это место для того, чтобы собирались здесь каждые четыре года, примирившись, все греческие племена и роды. Благодаря такому выбору, это место наполнилось смыслом и его роль в установлении миролюбия и согласия приумножилась» («Обращение к Эль Греко»). И если при созерцании мирной красоты этого пейзажа рождается непроизвольно это чувство, то оно ещё более усиливается от ощущения священности и уходящей в глубь веков истории Игр.
С возрождением в 1936 году ритуала зажжения огня в храме Зевса Олимпийского, которое теперь проходило каждые четыре года, с возрастанием роли огня как предвестника Игр и благодаря факельной эстафете, проходящей через множество стран

мнра. конечно, эта церемония приобрела еще больший блеск. Как, впрочем, и сама древняя Олимпия, так как современный человек, со всеми своими надеждами и ожиданиями, стремится к ее очищающему, умиротворяющему свету. Именно об этом свете говорит и поэт из Илии Такие Доксас в своей поэме «Свет Олимпии» (1958 г.), где, наряду со всем прочим, он пророчествует: «Здесь,/ в этом девственном лоне Олимпии,/ которое не изменилось, не осквернилось и не умрет никогда,/ здесь заново зародится Свет». И далее: «Залитая светом Олимпия, / бодрствуя днем и ночью, плетёт для каждого / венок из листьев дикой маслины,/ венок греческого мира,/ венок мира для всего человечества».

Непорочность и чистота света, света Греции и света Аполлона, должны были перейти и к олимпийскому огню как главному символу Игр. Таким образом, огонь, зажженный на Олимпиаде 1936г., имел не только явное символическое значение, но и был действительно нерукотворным, чистым, неоскверненным, приходящим из вековых культов и обычаев. Потому что этот огонь был зажжен не механически, не человеческими руками, а чудесным образом загорелся от лучей животворящего солнца. И так он загорается с тех пор, без приложения рук человеческих, как «священное пламя» античности, «бессмертное» и гасимое». Выдающийся греческий археолог Александрос Филадельфис подсказал решение для нерукотворного зажжения огня, сославшись на практику применения вогнутой линзы, с помощью которой жрицы богини Весты зажигали святой огонь у новых алтарей. Этот способ достаточно подробно описывается Плутархом («Нума Помпшшй» 9), и его в итоге использовал тогда Иоаннис Кисеас, коллега Карла Диема. Огню 1936 года на немецкой земле, к сожалению, не суждено было осветить все сердца рассудочностью Аполлона. Многочисленные голуби, взлетевшие с олимпийского стадиона в берлинское небо в момент прибытия туда олимпийского огня, не стали символами и предвестниками мира.